Восточные единоборства не могут представлять опасность для русского духа, для русской веры и русского национального самосознания, если только не превращаются в манию или тему для досужей болтовни.

Написать эту статью меня побудило не раз услышанное: мол, церковь не благословляет занятие восточными единоборствами. Это беспочвенное утверждение отвратило немало русских людей от боевых искусств, а в государственном масштабе не позволило родиться национальным системам единоборств и закрепить их в системе воспитания и образования, а также в повседневной жизни граждан.

Восточные единоборства не могут представлять опасность для русского духа, для русской веры и русского национального самосознания, если только не превращаются в манию или тему для досужей болтовни. Манией восточных единоборств страдают так же, как и манией парапсихологии, колдовства или НЛО. Обычно такие маньяки всерьез не в состоянии заниматься единоборствами – на это у них просто не хватает духа. То же касается и разного рода обыденных представлений о Востоке, часть из которых профанно оценивает восточные боевые искусства как некую тайну, вокруг которой много судачат, но всерьез коснуться этой тайны не желают.

Православие – мировая, а не этническая религия. Именно поэтому русским православным людям есть дело не только до собственного культа, но и до всех культурных достижений человечества. С православной точки зрения можно судить обо всем. Поэтому православный человек не ослабеет в вере, если будет заниматься боевыми искусствами всерьез – как защитник Отечества, собственной семьи и правды Божией. Противостоять злу – в этом смысле боевых искусств. Смысл освоения восточного опыта – в познании боевых систем, выверенных веками.

В русской истории не было таких условий, как в Японии, где внешняя агрессия отсутствовала веками, а военный опыт приобретался преимущественно на чужой земле и в столетиях дуэльных поединков в среде воинского сословия. Именно эти условия позволили родиться школам боевых искусств, династиям мастеров, филигранно оттачивающих свое искусство, исходя из опыта своих учеников и последователей. Почему же для нас в этом опыте нужно видеть только вред, если у нас не было таких условий и школы боевого мастерства просто не появились? Традиция, проверенная веками, достойна уважения, на какой бы национальной почве она ни утвердилась. Во всех Традициях есть нечто общее, а значит, есть повод для «диалога культур», в котором каждая из сторон может почерпнуть нечто для собственного национального достояния.

Гордость Востока перед дикостью Запада

У одного из самых популярных в Европе японских писателей Рюноске Акутагава (1892-1927) есть рассказ «Носовой платок». В рассказе европеизированный профессор размышляет о бусидо как о вкладе Японии в мировую культуру, а мотом разговаривает с женщиной, только что потерявшей своего юного сына – ученика профессора. Голос женщины не дрожал, на лице порой даже мелькала улыбка. Но поднимая случайно упавший веер, профессор случайно заметил в руках женщины платок, который она изо всех сил комкает дрожащими пальцами. «Дама лицом улыбалась, на самом деле всем своим существом рыдала». Профессор воспринимает это как образец бусидо японских женщин. Но по законам жанра профессору на глаза тут же попадаются строки европейского театрального критика, в которых он называет дурным вкусом «двойную игру», когда на сцене героиня улыбается, комкая в руках платок.

Попытка расширительно толковать бусидо может приводить именно к таким казусам – трагичное может показаться смешным или глупым, гордость – напыщенностью и чванством, учтивость – заискиванием, ярость – психозом. Это именно та опасность, которая подстерегает русского человека, пытающегося поверхностно взглянуть на восточные боевые искусства.

Запад играет «двойную игру» не только на сцене, но и в жизни, и смеется над собственными штампами и похожей на глупости чертами чужой жизни. Восток имеет другие штампы и собственное чувство юмора. Но бусидо – не штамп, над ним смеяться – значит быть дураком. То есть, повторить обывательскую издевку в отношении непонятного явления – смешного, глупого, дикого в представлениях обывателя Запада, не забывающего посмеяться и над собственной героической историей, оболгать и извратить ее, обругать героев прошлого, которые никак не вписываются в «демократические ценности».

Из непонятного самурая досужий европеец лепит персонаж попкультуры – туповатого супермена, демонстрирующего скорее акробатику, чем способность к реальному бою. Между тем, бусидо понимается не обыденным сознанием и, скорее всего, не философским рационализмом. Бусидо – это и техника боя «глаза в глаза», и рафинированный дух аристократического служения господину – этика верности. Имея в виду иерархию, поднимающуюся до Господа, мы не можем пренебрегать уроками долга и служения, которые дает нам история самураев и этика бусидо. Понять бусидо – это понять подвиг. А подвиг тиражировать невозможно. Особенно, когда он связан со смертью.

Самураи – аналог русских дружинников, позднее - дворян. Изначально слово «самурай» означало служение «великому человеку» своим мечом. За службу самураи наделялись уделами – как изначально и русские дворяне. Только для самураев служба оставалась до конца существования этого сословия главным источником жизни. Никакой «вольности» самураи не получали, праздности в родовых поместьях не предавались и всегда оставались служилым сословием со строгой внутренней иерархией и ритуалами почтительности низших к высшим и высших к низшим.

Слово «буси» - не синоним слова «самурай». Его можно трактовать по означающему иероглифу как «воин, способный остановить копье». Значения этих слов совпадают в реальной практике воинской службы и соответствующих этических установках. Самурай – вон. Он же – буси. Но не просто солдат, а еще и творец – для него меч и перо равнозначны. Даже смерть свою самурай, знающий Путь (то есть кодекс бусидо), предпочитает встречать поэтическим сочинением.

Культура Японии во многом заимствована от ближайших соседей. Это относится и к боевым искусствам. Так, культурный облик самурая означал непременное знакомство с китайской литературой и поэзией, а боевое искусство сложилось из элементов китайских и корейских боевых искусств. Южное княжество Рюкю (острова Окинава, Амами и др.) до XIX имело двойное китайско-японское подчинение. И именно там прошли становление школы боевых искусств, а сегодня – сохранились школы единоборств в наименее измененных видах, менее всего искаженные спортивными задачами текущего дня.

На севере японцы многое восприняли от айну – не только боевые навыки, но и обряд ритуального самоубийства сэппуку (известного европейцам чаще как харакири). Напротив, некоторые обычаи у японцев умирали. Можно привести пример обычая, сохранившегося только у жителей южных островов Амами, которые эксгумировали захороненных соплеменников через три года, омывали кости и складывали их в общих пещерах – точно как принято во многих древних культурах.

Все эти внешние заимствования в Японии «проварилось», превратившись в национальную воинскую культуру, которая и вошла в сокровищницу мировой цивилизации, оставив иные элементы японской культуры в качестве фольклорных причуд, занятных, но не приемлемых для других народов. При этом исходно китайские боевые искусства были избавлены от того эзотерического тумана, который и теперь для европейцев интересен скорее как досужий вызов рациональной науке и многозначный ребус-иероглиф для профана, объяснение которому могут дать только воображаемые наследники великих мастеров древности.

Самурайская этика в ее изначальном варианте серьезно отличается от русской традиционной этики, но в современности противоречия сглаживаются. Многое из японских (в целом – восточных) боевых искусств для нас – бесценный источник, пополняющий нашу национальную Традицию. В то же время представляется глубоким пороком всякая увлеченность восточной «эзотерикой», без которой, якобы, познание боевых искусств невозможно. Этот порок возникает из заблуждений, переносящих на японских аристократов и воинов прошлого наши собственные представления о мастерах современных восточных единоборств.

Воинское сословие – признак любого общества. Особенность Японии – исторический разрыв, когда после эпохи сплошных гражданских войн 1490-1600 (век войн, эпоха Сэнгоку) наступил длительный мир, установленный династией сёгунов Токугава. В «век войн» воинское сословие потеряло устойчивые границы – каждый умелый воин, независимо от происхождения, мог подняться по ступенькам воинской иерархии и стать видным самураем. Междоусобицы породили огромные армии «бесхозных» воинов-ронинов – самураев, потерявших хозяина и готовых к наемной службе или выбору хозяина. Война привела к гибели множества знатных фамилий и образованию новых могущественных кланов. И только сёгуны Токугава прекратили размывание японского общества и снова замкнули воинское сословие, прекратив распри. Гражданские войны провели отбор наиболее склонных к воинскому служению и дисциплине служения. Эпоха Токугава дала этой группе смысл служения и систему подготовки к нему.

В затяжных войнах между кланами воинский дух сам собой распространился во всех сословиях, а этика самурая стала понятной и доступной всем слоям японского общества. Но не всякий готов был стать самураем и рисковать жизнью. Определенный «консенсус» сложил традицию, в которой каждому было понятно, что самурайские привилегии (крайне скудные у подножия сословной пирамиды) обусловлены жертвенный служением – смертоносный меч защищал жизнь, честь и мир.

В эпоху Токугава понятие бусидо приобрело более ясные очертания (первое его употребление относится к VIII веку). Разного рода трактаты (начиная с XVII века) стали руководством к действию сословия самураев, которое теперь в основном было занято государственной службой. Боевые искусства сконцентрировались в школах, позволявших поддерживать дух воинского сословия и готовность к войне.

Век войн оставил в самурайской этике неизгладимый отпечаток. Главным для воина была храбрость, но не верность господину. Ведь господин мог погибнуть, его армия могла потерпеть поражение и быть рассеянной. Поэтому формализация кодекса верности была особенно актуальной для периода мира. Вместе с тем, как считалось, подвиги прежних мастеров меча прощали им непоследовательность в служении господину и несоответствие некоторым положениям позднее разработанного этического кодекса. Коль скоро мир не давал самураю случая повторить подвиги предков, он обязан был концентрироваться не на их критике, а на достижении собственного достоинства – компенсировать отсутствие военных достижений демонстрацией верности господину и другим правилам поведения. При этом правила поведения менялись от века к веку – чем дальше в глубь времен отодвигалась эпоха войн.

Кодекс бусидо изначально включал в себя учение дзэн (с рубежа `XII-XIII вв.), доступное воинам в силу своей простоты по части ритуальной практики и полезности с точки зрения военного искусства как средство медитации, концентрации и самоконтроля. Вместе с тем, наиболее прагматичные школы боевых искусств предпочитали «не повторять древних слов» и давать конкретные технические навыки, тактические и стратегические умения для ведения войны, сражения или поединка. Этим объясняется разнообразие школ боевых искусств, каждая из которых выбирала свою меру духовных практик и их приложения к техническим приемам владения мечом или схватке без оружия.

Кодекс верности господину оказывался средством консолидации воинского сословия, но в то же время затруднял контроль сёгуна за своими вассалами, между которыми то и дело вспыхивала вражда, а отношение между самураями постоянно балансировали на грани кровавых схваток, возникающих здесь и там по любому поводу. Переход от удельной к общенациональной консолидации состоялся только в XIX веке, когда давление внешних сил вынудило Японию к открытию для международных контактов и потребовало сплочения против иностранной экспансии. Императорская власть, служившая многие века только своеобразным украшением жизни и данью древней традиции, вдруг стала важнейшим элементом японского государства.

Бусидо стал консолидирующим принципом, соединяющим разнородные провинции в японскую нацию. Сословие самураев пребывало во главе реставрации власти императора и, отдав все жизненные силы общественной трансформации вместе с удержанием Традиции, превратилось в общенациональную аристократию. Самурайский дух и кодекс бусидо позволили революции стать национальной, а не только социально-политической, - то есть, настоящей реставрацией.

Кажется, что кодекс бусидо потерпел поражение во Второй мировой войне. Между тем, это было поражение перед лицом превосходящей технической мощи – точно так же русские моряки, демонстрируя беспримерное мужество, были разгромлены в Цусимской битве с японским флотом, построенным лучшими европейскими мастерами и вооруженным принципиально более могущественными средствами, которым русским в тот момент нечего было противопоставить.

Япония не смогла противостоять военной мощи США и атомной бомбардировке. Бусидо бросал в бой тысячи героев, но большинство из них погибало, так и не добившись результата. Летчики-камикадзе только на некоторое время сдержали наступление американских авианесущих флотов, но не смогли их остановить. Ядерному оружию не мог противостоять воинский дух, имевший на вооружении только средства доядерной эпохи. Воинский дух одинок и бесплоден, если лишен технической мощи, созданной трудом ученых, промышленников и рабочих, если солдат не накормлен, офицер не знает ценностей национальной культуры, а генерал лишен представлений о современной стратегии.

Послевоенное возрождение Японии связано с новым проникновением бусидо во все слои общества. Общенациональная трагедия дала возможность трактовать бусидо как кодекс чести любого гражданина, готового защищать Родину, подражая подвигам ее защитников. Самураем мог быть каждый, даже не обращаясь к воинской службе. Мужчина должен быть самураем, чем бы он ни занимался. Это соответствовало древней трактовке бусидо, когда в эпоху гражданских войн доблесть ценилась выше знатности.

Один из талантливых интерпретаторов принципов бусидо Дайдодзи Юдзан (1639-1730) писал: «Наша страна отличается от всех остальных земель тем, что даже последний из людей, крестьян, ремесленников и торговцев всегда хранит какой-нибудь заржавленный клинок, в чем и проявляется воинский дух Великой Японии».

Мастер меча Миямото Мусаси (1584-1645) также на склоне лет черпал вдохновение для своих мыслей в простых профессиях, полагая, что принципы бусидо присутствуют в любом мастерстве, ибо и плотник – тоже самурай. Любая профессия открывает Путь.

Дикий Запад не может проникнуть в смысл бусидо, чтобы почерпнуть в древних принципах Востока нечто полезное для себя. Русским не стоит идти по этому пути – либо отбрасывать Восток как наскучившую диковинку, либо увлекаться им до одури, забывая собственные национальные ценности. Мы вполне можем отделись вредное для нас от полезного и воспринять последнее, приняв восточную мудрость и превратив ее в собственное достояние.

Сказочные герои японцев

Японский народный эпос лишен того героизма, который мы знаем по русской и европейской традиции. Примитивные легенды о происхождении вещей – чуть ли не самые красочные в японской мифологии. Самураи из этой мифологии вряд ли могут вызвать интерес у европейца и служить нравственным примером. Борьба культурных героев с фантастическими существами изобилует жестокостью (например, в легенде, согласно которой «герой» в качестве приманки для бога грома использует хладнокровно убитую к этому случаю девушку). Подобные ужасы встречаются в европейских сказках, но не в русских.

Легендарные герои добиваются успеха и совершает подвиги вовсе не так, как русские богатыри, предпочитающие честный бой. Японский принц Ямато Такэру в одном случае убивает двух опасных преступников, проникнув к ним в палатку переодетым женщиной, в другом – расправляется с разбойником, вложив ему в ножны деревянный меч, а потом предложив помериться силами. В русском былинном эпосе подобные «хитрости» встречаются только в неравном бою. Русской богатырской мощи хитрость претит, она требует открытого боя.

Японский эпический герой – силач и добряк Бэнкэй в юности был буддийским священником, но закрутил роман с красавицей, потом украл огромный колокол из соседнего монастыря, и наконец, вовсе решил стать чем-то вроде Соловья-разбойника из русской сказки – сидел у моста, который трудно было миновать, и убивал самураев, коллекционируя их мечи и мечтая набрать не меньше тысячи. От этой затеи, когда осталось отобрать у очередного соперника последний меч для коллекции, его избавил другой мастер меча Минамото Ёсицунэ, победивший разбойника ловкостью и вынудивший его стать своим вассалом. Исторический персонаж Ёсицунэ был убит по приказу своего единокровного брата Ёритомо (факт, относимый к 1189 году). Отсеченную голову Ёсицунэ принесли брату в лаковой шкатулке, заполненной сакэ. И это было проявлением уважения к убитому за его знатность и заслуги.

Простонародное восхищение силой переходит у японцев и в аристократическую моральную норму: «Путь лежит в более высоких пределах, нежели праведность». Высшее предназначение самурая вне праведности – эта установка эпохи гражданских войн позволяла многим самураям одолевать врага коварством. Позднее японцы стали ценить добродетель больше, чем доблесть. И все же доблесть вызывала уважение даже без добродетели: самураи прославлены молвой за участие во вздорных потасовках, гораздо реже - в битвах и поединках.

Кодекс бусидо гласит, что самурай, чей долг состоит в преследовании грабителей и воров, не должен подражать путям этих преступников. И все же многое в повадках средневековых самураев, описанных в японском эпосе и литературном наследии, для нас трудно отделимо от повадок разбойников.

Неоднозначность японских героев в полной мере может быть прослежена и в восприятии японцами исторических персонажей.

Задира Миямото Мусаси

Уже упомянутый нами Миямото Мусаси (1584-1645) – достаточно характерная личность для переходной эпохи, когда еще требовались лихие рубаки для участия в битвах, но воинский дух все чаще демонстрировался в дуэльных схватках.

Судьба Миямото покажется любому европейцу изломанной, подобной судьбе какого-нибудь «джентльмена удачи». Он с ранних лет проявил невероятную агрессивность и уже в 13-летнем возрасте вступил в драку, которая закончилась для его противника смертью. В дальнейшем Миямото путешествовал, затевал потасовки или вызывал на дуэль знаменитых фехтовальщиков. На его счету более 60-ти только дуэльных побед, подавляющее большинство их которых закончилось смертью противника.

Миямото периода своей бурной юности – чрезвычайно отталкивающая личность. В нем нет ни жалости, ни уважения к противнику. Он как будто намеренно жил так, чтобы вызывать к себе омерзение у благородных самураев – ходил немытый и нечесаный, а свои победы норовил одерживать самым оскорбительным для противника образом, противника добивал, когда тот был повержен и беспомощен.

Точно не известно, чем досадила Миямото семья Йошиока, но он последовательно вызвал на поединок трех братьев и убил их. Последний пришел расправиться с Миямото в сопровождении слуг. Но Миямото ответил своей «военной хитростью» - напал на противника из засады и зарубил его, а от слуг отбился и убежал.

На поединок с Сасаки Кодзиро, автора техники меча «пируэт ласточки» Миямото вышел после большой попойки и с обломком старого весла, который был лишь слегка обструган по дороге на место схватки. Этим веслом Миямото убил прославленного воина. Удар меча Сасаки Кодзиро лишь рассек повязку на голове задиры и пояс. Не обращая внимания на свалившиеся штаны, победитель устроил дикую пляску над телом поверженного противника. С тех пор Миямото предпочитал забивать своих противников насмерть деревянным мечом.

Не раз Миямото менял своих хозяев, участвуя в битвах гражданской войны и порой воевал против того, за кого выступал еще совсем недавно. В юности он воевал на стороне могущественного клана Асикага, а позднее – на стороне клана Токугава в войне против Асикага.

В пятидесятилетнем возрасте Миямото удалился от мира, занявшись исключительно совершенствованием в искусстве меча. Он жил в пещере, не соблюдая элементарных норм гигиены, что для средневекового самурая было делом совершенно невозможным. Миямото отказался даже от привычной самураю ванны – чтобы не дать себя застигнуть без оружия. На склоне лет Миямото создал свою боевую систему. Его трактат «Книга пяти колец» («Горин-но Сё») дает лишь некоторые намеки на суть этой системы, но для японцев до сих пор служит хранилищем мудрости – рецептом жизни, аналогичным боевым умениям.

Миямото Мусаси не обращался к этическим наставлениям, но все искусство меча обращал к убийству. Лишь иногда он напоминал своим последователям, что Путь смурая должен основываться на превосходящем человеческое. Молва также приписывает Миямото искусство каллиграфии, живописи, поэзии, оружейного дела. Вероятно, это было следствием моды на предание об универсальном самурае и отчасти объясняется готовностью безвестных авторов к подделкам, превращавшим их произведения в ходкий товар.

Герои резни в Эдо

Резня в Эдо (современный Токио) 1702 года исходным событием имела нападение Асано Наганори на престарелого церемониймейстера при дворе сёгуна – Кира Ёсинака. Асано прямо в покоях сёгуна обнажил свой меч, набросился на старика, рассек ему лоб, а потом погнался за ним и еще дважды достал плечо своей жертвы. Асано с трудом скрутили. Наказанием за безобразие во дворце сёгуна была избрана сэппуку, клан Асано распускался, а владения конфисковались. Так власть расправлялась с теми, кто пытался сохранить старинный обычай мести за всякие пустяки, смысл которых утрачен и, кажется, не имел особого значения и для самих мстительных самураев. Только театральные «версии» придумывают, почему Кира «плохой» – то ли соблазнил жену Асано, то ли выставил его неотесанным дурнем перед послами императора. Но это такие же версии, как и современные газетные интерпретации событий.

Для русского человека диким покажется и сцена погони за стариком по коридорам дворца – без причины и смысла, и жестокость наказания не только зачинщика безобразия, но и его слуг. Японский менталитет, напротив, не ищет в событии никакого смысла или оправдания. Для него месть оправдана сама по себе – в особенности, когда ее осуществлению препятствует смертельная угроза, а мститель пренебрегает ею и даже не собирается от нее каким-то образом уклониться. Удивительно, но перед этим уважением к мести бледнеет даже позорные для самурая промахи меча Асано – он лишь три раза слегка зацепил Кира. Вероятно по причине того, что вынужден был применить короткий меч вакидзаси, а не длинный боевой меч, который в помещениях дворца носить было запрещено. Данное обстоятельство толком не разобрано в японском предании, поскольку оно ровным счетом никого не интересовало.

Итак, с казни Асано начинается история «резни в Эдо» или «история преданных вассалов». Если месть 47 самураев, служивших Асано, власти считали верхом безумства и произвола и даже запрещали упоминать имена преступников в традиционной японском театре Кабуки, то народная молва, напротив, сохранила эту историю как образец самого достойного поведения – преданности господину. Преданность выразилась в том, чтобы сначала обмануть внимание властей, разбредаясь по стране и ведя распутный образ жизни, а потом неожиданно собраться вместе и ворваться в покои своей жертвы... Нет, не сёгуна, казнившего хозяина, а несчастного Кира Ёсинака!

Кстати, ронинам, осуществлявшим месть, пришлось переступить даже через уважение и любовь к своим семьям, которые оставались без средств к существованию. Противоречие между гири (верность господину) и ко (принцип сыновьей почтительности) разрешается «Верные самураи» перебили слуг Кира – некоторые сражались весьма стойко – и отрезали голову самому Кира. Затем принесли эту голову на могилу Асано и отправились пить сакэ, ожидая ареста и неизбежной смерти. Ждать им пришлось недолго – все они были приговорены к сэппуку и последовали вслед за своим хозяином.

Осуждение «преданных вассалов» в общественном мнении не состоялось, хотя во время разбирательства им предъявляли претензии нравственного порядка – за то, что они не совершили сэппуку сразу после мести, за то, что они не попытались отомстить непосредственно после смерти своего хозяина, и др. В целом месть выглядела скорее заранее спланированным мятежом. Общественное мнение лишь смягчило приговор: не казнь, а сэппуку – почетное подобие самоубийства самурая.

Интересна типология самурайского героизма, затмевавшая собой реальных участников «резни в Эдо». Одни из них – грубоватые рубаки. Другие – воины-интеллектуалы, третьи – старики, внезапно демонстрирующие чудеса фехтовального искусства. Физическая немощь, субтильность, приобщенность к небоевым искусствам для японцев служат скорее камуфляжем для силы духа и мастерства воина. Объединяет все эти типажи невозмутимость – безразличие к своим подвигам. Самураи оставляют победу в поединке над очередным врагом без внимания. Поверженный противник для них не интересен. Самые любимые самурайские персонажи – мягкие и обходительные, мастера каллиграфии и музыканты, чьи обыденные черты как бы скрывают виртуозное владение оружием. Грубая сила никогда не встречала у японцев одобрения. Утонченная хитрость или коварство – вот чем самураи одолевали силачей.

Деталировка боя в описаниях подвигов «преданных вассалов» отсутствует – все авторы ограничиваются метафорами. Характерно, что и в трактатах по боевым искусствам детали исчезают. Умение владеть мечом подобно чуду – часто встречающаяся метафора при описании схватки: «боги появляются, демоны исчезают».

Личные переживания для самурая считались чем-то постыдным. И только перед смертью им положено было писать пронзительные своей краткостью и образностью стихи, выражая последнее чувство перед небытием – своеобразные завещания. Главный их мотив – спокойная готовность к смерти, сквозь которую все же пробивается щемящая тоска по жизни.

Эта достаточно убогая и совсем не романтическая история, с точки зрения русского человека, для японцев оказывается источником вдохновения – целого культурного пласта, выраженного в устных рассказах (на специальных уличных «шоу»), представлениях театра Кабуки, в изобразительном искусстве и т.д. – вплоть до наших дней. В ней, правда, нет ничего, проливающего свет на боевые искусства. Зато есть определенный этический стандарт, демонстрирующий удивительное для нас сочетание бунта и покорности, коварства и самоотречения. Одно мы можем принять, другое обязаны отвергнуть. Для русского в этой истории неприемлемы все мотивы поступков «верных самураев», но сами поступки – имей они иные мотивы – могут быть образцом воинского стоицизма, верности и долга.

Мятежный герой Сайго Такамори

Европейцу трудно представить более противоречивую фигуру, чем Сайго Такамори (1827-1877), который стал в Японии признанным национальным героем. Происходя из низшей категории самураев, он верно служил сыну даймьё провинции Сацума Симадзу Нариакира и немало сделал, чтобы поддержать его против Хисамицу - незаконнорожденного претендента на этот пост. После смерти своего господина Сайго пытался покончить с собой. Но не ритуальным образом - путем сэппуку, а утопившись в море. Эта попытка не удалась. Друг Сайго, разделивший его намерение, захлебнулся, а Сайго все-таки удалось привести в чувство. Удивительное дело, но после тяжкой ссылки и забвения, ему удалось занять весьма важное место при Хисамицу и утешать себя тем, что его долг служения господину продолжается в служении его преемнику.

Тем не менее, это служение было не столь верным, как следовало бы из самурайской этики – Сайго очутился среди сторонников восстановления власти императора и отмены системы сёгуната, а потом и сословия даймьё. При этом он же был одним из организаторов разгрома «легитимистов» княжества Тёсю, пытавшихся отбить дворец императора у сил сёгуна. И тут же смягчил участь Тёсю, добившись переговорами того, что полагалось выбивать из княжества вооруженным путем – выдачи нескольких зачинщиков восстания и контрибуции.

Затем, поворот событий привел Сайго в лагерь тех же самых «легитимистов» в качестве командующего силами Сацума, действовавшими в коалиции против сил сёгуна. Победа (1868 г., революция Мэйдзи) поставила Сайго на вершину вновь создаваемой государственной иерархии. Но участие в создании новой бюрократии тяготила Сайго, и он отправился в отставку и уехал на родину, где всем своим видом демонстрировал скептическое отношение к реформам государственного устройства – то есть к тому, за что он боролся многие годы. Он не принял ликвидацию самурайского сословия, хотя это и было прямым следствием восстановления власти императора. В 1877 году Сайго возглавил самурайское восстание – с формальной целью прибыть в столицу и потребовать отчета у правительства. Реально это было выступление против императорской власти.

Восстание сильно запоздало и явно не было рассчитано на военную победу. Отмена самурайских привилегий состоялась еще в 1872 (введение закона о всеобщей воинской повинности), и боль утраты в бывшем воинском сословии в значительной мере притупилась. Восставшие самураи скорее намерены были продемонстрировать свою волю к смерти, чем превосходство над армией императора. Они не продумывали системы снабжения своих войск и достаточно быстро лишились возможности применять огнестрельное оружие. Подавление восстания превратилось в разгром национальной армией средневековых отрядов непокорных самураев, сражавшихся почти исключительно одними мечами. При этом восстание под предводительством Сайго оказалось одним из самых кровавых за всю историю Японии.

Облик Сайго – далеко не типичный для Японии. При росте около 180 см. он весил 120 кг. и считался богатырем среди низкорослого населения. От этой нездоровой полноты Сайго часто болел, что для самурая было унизительным и нетипичным. В то же время типичной среди самураев была его частная жизнь – достаточно равнодушное отношение к семье и детям, но страсть учить чужих детей; пренебрежение супружескими узами и нескромные отношения с любовницами. Сайго совершенно не смущало (и японцев, кажется, тоже), что одна из его любовниц, с которой отношения открыто продолжались многие годы, звалась за свои крупные формы «королевой-свиньей». Все эти детали частной судьбы отступили как несущественные перед мифом, превратившим Сайго в героическую фигуру.

Посмертно Сайго был оправдан и превратился из мятежника в героя и образец добродетели. Смерть повстанцев прославила самурайскую традицию и ввела ее в качестве неотъемлемого элемента в современное японское общество. Именно это и является причиной прославления Сайго, вопреки его крайне путаной биографии и непоследовательной политической позиции. Его образ был мифологизирован и стал национальным идеалом, связующим разные исторические эпохи в фигуре скромного, милостивого, честного и отважного «последнего самурая». Восстание, во главе которого он стоял, было не против императора, а против коррупции и несправедливости правительства и неравноправных договоров с иностранными державами.

Сайго Такамори для японцев стал для японцев почти божеством. Японский герой, как считала впечатлительная японская публика, перевоплотился в Марс. Его божественное восхождение подтверждало и наблюдение за появившейся к стати кометой.

Размытая граница между дольним и горним миром – признак японского менталитета. Грозный при жизни противник мог вернуться на время в среду живых и расправиться со своими обидчиками. Легендарный Сайго, как считалось, мог к тому же вовсе не погибнуть, а ускользнуть в Китай или даже в Россию, где тайно собрать новую армию, чтобы рассчитаться с негодным правительством.

Легендарная слава и разнообразные страхи и домыслы привели к тому, что через 12 лет после смерти культ главаря восстания стал официальным, а все преступления Сайго против государства были прощены. Негативная антиправительственная мифология превратилась в позитивную и стала одним из факторов национальной консолидации.

Русскому человеку в подобных жизнеописаниях трудно найти для себя нечто привлекательное. Но есть в них немало поучительного. Прежде всего, урок достойной смерти, стирающей все грехи и обращающей многие недостатки в своеобразные черты героя. И наиболее значительный урок – принятие национальной истории во всей ее полноте, позитивная мифология для национальных героев, консолидация нации вокруг государственного культа этих героев.

Дикая повседневность самурая

Кровавые обычаи японских самураев, сохранившиеся вплоть до конца ХIХ века, сопоставимы разве что с европейскими средневековьем.

Обычай отрубания голов – обыденность японского эпоса и всех схваток самураев. Голову врага, особенно если это была важная персона или сильный воин, преподносили своему господину. После сражения кучи голов, отрубленные у павших солдат противника, демонстрировали как свидетельство победы и важную часть трофеев. Голова как подарок повелителю была доказательством преданности самурая и его превосходства над другими, менее успешными в бою вассалами.

Самурайская школьная система годзу имела свои страшные черты – не только корпоративная замкнутость каждой школы и враждебность к другим школам, но и жестокие «игры», придуманные для детей, начиная с 5-6 лет - именно с такого возраста мальчик получал от отца меч вакидзаси, толком еще не понимая, когда и для чего его можно применять. Стойкость духа воспитывалась в годзу коллективным избиением одного из учеников. С раннего возраста будущие самураи учились драться чуть не до смерти деревянными мечами боккэн. Для юношей устраивались своеобразные соревнования хиэмонтори – после казни преступника участники состязания набрасывались на труп и стремились наперегонки откусить или оторвать у него ухо или палец. Победителю доставалось право попрактиковаться на трупе своим мечом. Этот обычай сохранялся до середины XIX века.

Убийство у средневековых самураев не было самоцелью, но иные законодатели нравственных принципов рекомендовали шлифовать искусство меча, отрубая головы у осужденных преступников. Мол, очень полезно нарубить десяток голов за раз.

Немало скажет нам о самурайской этике допустимость в среде самураев гомосексуальных отношений. Такие отношения расценивались как вполне приемлемые, если заявлялись серьезно и на длительное время. Гомосексуальная семья считалась почти такой же, как и гетеросексуальная. Все этические нормы для гетеросексуальной семьи переносились на гомосексуальную. Если эти нормы соблюдались, никакого морального порицания быть не могло. Допустимость гомосексуальности проявлялась также во внешнем виде: выбритый лоб (ранее это делалось для удобства надевания шлема) означал готовность к сексуальным отношениям не только с женщиной, но и с мальчиком. Длинная челка – либо асексуальность, либо пассивный гомосексуализм. Гомосексуализм был обычным делом в школах годзу для детей самураев, и беспокойство этим фактом возникло в японском обществе только в конце XIX века. До этого гомосексуальность считалась либо нормой, либо даже продолжением отношений воинского братства: отдавать свою жизнь во имя другого человека — вот основной принцип мужеложства. Если он не соблюдается, это позорное занятие, - внушали самураю. Если же он соблюдается, у тебя не осталось того, чем бы ты не мог пожертвовать во имя своего господина.

Ихара Сайкаку, один из законодателей бусидо писал: «Подросток без старшего любовника — все равно что женщина без мужа». В средневековом кодексе бусидо говорилось, что молодой человек должен проверять старшего в течение, по крайней мере, пяти лет. Если за это время он ни разу не усомнился в его хороших намерениях, тогда он может ответить ему взаимностью. С непостоянным человеком невозможно установить хорошие отношения, потому что он скоро изменит своему любовнику.

Самурайская повседневность ничему доброму нас научить не может. Да ведь и в собственной повседневности мы по большей части видим вовсе не уроки нравственного поведения, а скорее поводы для стыда за свой народ. Иные поводы создаются подвижниками и героями, позитивной национальной мифологией. Поэтому копировать повадки простонародья или повседневных привычек средневековых самураев (а средневековье в Японии было отменено только революцией Мэйдзи в 1868 году) – сущая нелепость. Нелепо обрядиться в хакаму (традиционная японская юбка-штаны) и расхаживать по улицам современного города, нацепив самурайский меч и намереваясь пустить его в дело по самому малозначительному поводу. Вряд ли кому придет в голову, что для полноценного овладения самурайским духом надо непременно срубить кому-то голову и предаться содомии.

В то же время многое из японской Традиции (опять же далеко не все) вполне приемлемо на татами, где воспитывается определенный духовный настрой и подкрепляющая его техника боевого искусства. Даже ритуальный поклон в адрес сэнсэя и портрета основателя стиля. Ведь в этом ровным счетом нет никакого религиозного чувства или преклонения перед чуждыми ценностями. Воспитание русского духа пригодными для него японскими методиками – дело достойное, но пока, увы, недостаточно оцененное в православной общественной среде.

Символизм и искусство меча

Меч дарован японцам Небом – так гласят их легенды. Но владению мечом им, согласно тем же легендам, обучили странные существа тэнгу («небесные собаки») – лесные жители полулюди-полуптицы с огромными носами. Это явно образ тех, от кого плосколицые японцы научились многому. Эти чужаки с признаками совершенно иного антропологического типа не были враждебны и жестоки к японским племенам – тэнгу незлобливы и любят пошутить. В то же время любят похищать людей, летать с ними по воздуху и возвращать домой напуганными чуть не до смерти. Это самое неприятное, чем досаждали японцам тэнгу.

Японская поговорка гласит: «Выходя из своих ворот, веди себя так, как если бы в твоем поле зрения находился враг». Средневековые приверженцы меча порой доходили до того, что надевали тупой или деревянный меч даже когда принимают ванну. Жесткие правила иерархии эпохи Токугава позволяли носить два меча только самураям. Всем остальным дозволялся только короткий меч.

Миямото Мусаси писал: «Искусство меча, если его практиковать как будто оно пригодится в любую минуту, может пригодиться тысячи раз». Можно добавить, что это искусство для современной жизни может многократно пригодиться даже порой совершенно незаметно – не только разрешением какой-либо конфликтной ситуации, но и созданием условий, когда конфликт не возникает. Оружие дисциплинирует, когда оно связано с искусством – обучением, приближающим к совершенству. Дисциплина дает уверенность в себе, а уверенность уважаема – не всякий рискнет проверить самурая в деле, которое может обернуться смертельной схваткой.

Трактаты средневековых мастеров без обучения у тех, кто способен их интерпретировать, мало что дают к пониманию искусства меча и боевых искусств в целом. Тем не менее, отдельные важные принципы из этих трактатов можно почерпнуть. Например, Миямото затронул некоторые важные стороны боевых искусств, которые зачастую ускользают из систем обучения, где есть увлеченность либо деталями техники, либо приближенными к боевой ситуации поединками.

Психотехника. Миямото пишет о невозмутимости, отсутствии ярости в душе - состояние сердца должно быть неизменно в мире и войне. Ничем не переполняй сердце с избытком, не привязывай сердце к телу. Даже если торопишься, сердце должно быть спокойным. Стань «телом скалы»: ничто не сможет поразить тебя.

Другие японские авторы, напротив, говорят о необходимости нести в себе дух агрессии, чтобы сознание было привязано к смерти. При этом следует сохранять спокойствие снаружи и боевой дух изнутри. И даже свое тело превращать лишь в приманку для меча противника.

Одни школы искусства меча (включая самого Миямото) в значительной мере предполагали пренебрежение обороной: «просто заруби его!» Иные (например, школа Синкагэ, основатель Ягю Мунэнори, 1571-1646), напротив, исповедали оборонительную тактику и искусство противодействия агрессии с минимальным ущербом для себя и для противника. Здесь предпочитали для тренировок бамбуковую имитацию меча, формальные упражнения ката и принцип муто – противостояния вооруженному противнику без оружия, а также принципы дзэн-буддизма. Оба варианта приемлемы в современности – одна для подготовки спецназа, другая – для «полицейских» или гражданских ситуаций, когда не ставится задача непременно убить или покалечить противника.

Тактика. Миямото замечает необходимость поймать ритм схватки и войти в него, как бы разрушая ритм противника – внедряясь в промежутки между его действиями. Надо заставить противника потерять свой ритм и не дать опомниться. Если ты будешь только отвечать ударом не удар, получится только звук мечей. Ты должен наносить удар, когда противник еще только замахнулся, а если он ударил, то, отразив удар, не дать ему ударить вторично. Имитируй атаку и узнаешь уровень противника и его замыслы. Покажи расслабленность и вялость духа, а потом внезапно атакуй, уловив слабину в противнике. Угрожай позой, мечом, голосом. Делай то, что противник не ожидает. Любой ценой захватывай инициативу. Не повторяй один и тот же прием.

Техника. Миямото предлагает для мастеров высокого уровня разнообразие типов технических приемов – мягких и жестких, быстрых и медленных. Сильный удар медленнее слабого. Длинный меч силен, но медленнее короткого. Промедление вредно, но и быстрота не идет в прок, если не совпадает с ритмом вещей. Мастер выглядит неспешным, но действует своевременно.

Высшая стадия владения боевым искусством наступает, когда все уроки мастеров перестают действовать. Потому что план боя разрабатывают сознанием (в процессе обучения), а исполняют духом (в бою). Согласно принципам бусидо вы начинаете с учения и достигаете той точки, где учения уже не существует. Освоив формы, вы избавляетесь от них, уже не зная, где прибывает ваш разум. Поняв все принципы, не дайте ни одному из них задержаться в вашем сознании. Отсеките их один за другим, сохраняя сознание пустым, чтобы действия направляло естественное сознание, которое ничто не в состоянии застать врасплох. Движение исчезает из сознания и вы делаете все правильно бессознательным образом. Разум движется за миллионами образов – следует за движениями противника, не задерживаясь ни на одном из них.

Трудно знать искусство меча единственно с помощью навыков владения мечом. Обретая принципы, от них следует отстраняться. Освобождаясь, ты обретаешь чувство ритма - естественно наносишь удар (вразрез с ритмом противника) и естественно защищаешься.

В этих установках, имеющих значение не только в боевых искусствах угадывается буддийский принцип пустоты и неизмененного сознания. Восточная мудрость гласит: есть логика в низвержении того, что достигло своего предела. Так и обучение любому мастерству достигает своего предела, за которым кончается ученичество у мастеров и начинается обучение у самого искусства, где уже нет предела совершенству. Ясность сознания – это его естество. Так следует судить любому русскому человеку. Единственное отличие от японских принципов состоит в том, что русский никогда не должен считать ученичество законченным. Если японский мастер может почувствовать достижение предела, то русский должен понять ложность этого чувства. В современных восточных единоборствах также считается, что предел практически не достижим. Строгое ученичество – бесспорный удел подавляющего большинства мастеров единоборств, и только единицы позволяют себе вольные трактовки освоенного стиля. Согласно бусидо, человек осознает бесконечность проникновения в глубины избранного Пути и никогда не думает, что добился совершенства.

Искусство меча для японцев – основа общих представлений о жизни. Тезис «ян» и антитезис «инь» встречаются и в боевых искусствах – их нужно принять и совместить в процессе обретения мастерства. Движение – ян, покой – инь. Инь и ян должны проявляться раздельно снаружи и внутри, но объединяться в понимании Пути. Также и искусство мира и искусство войны – как два колеса повозки, которая без одного из них опрокинется. Если меч постоянно обнажен, то человек станет размахивать им; люди побоятся к нему приближаться, и у него не будет союзников. Если меч постоянно находится в ножнах, он заржавеет, лезвие затупится, и люди будут соответствующего мнения о его владельце.

Искусство меча, бесспорно, уважалось в Японии, но не до такой степени, чтобы противопоставлять его общим установкам на служение и почитание. Что бы самурай ни делал, он всегда будет помнить о чем-то одном: в отношении господина — преданность; в отношении родителей — сыновнее почитание; в отношении боевых искусств — смелость. Всегда следует вести себя так, гласит бусидо, словно нет никого, кто превзошел бы тебя в воинской доблести, всегда считать себя лучшим и постоянно укреплять в себе храбрость. Ты должен быть уверен, что если тебя убьют в бою, то твой труп будет обращен лицом к врагу.

Все исходит из Пути, а путь – в одержимости. На Пути не нужно ни преданности, ни почитания, а нужна только одержимость. Преданность и почитание придут вместе с ней. Что касается боевых искусств, то и здесь смелость, решительность – важнее техники меча. Отчасти это верно. Современные мастера иной раз забывают о психологической подготовке. Поэтому их ученики часто терпят поражение в уличных схватках и не готовы к смертному бою.

Одержимость не противоречит рассудочной подготовке к бою. Воин должен готовиться ко всему заранее. Даже в повседневных делах проявляется глубина души. В искусстве войны также необходимо тщательно готовиться. Кто хорошо продумывает свою стратегию, избегает сражения. Кто хорошо воюет, никогда не умрет.

Русскому воинскому символизму не хватает образа национального оружия. Если скифам была дарована булава, упавшая с неба, японцам – меч, то какое символическое оружие дано русским? Возможно, это прямой обоюдоострый меч, дополненный кольчугой и островерхим шлемом (с которого, напомним, была «списан» русский головной убор, впоследствии получивший название «будёновка», но почерпнутый с царских военных складов). Нужны новые спортивные варианты национальных единоборств, соединенные в систему подготовки солдата и гражданина. Символ приобретает огромную силу именно в системе, где он наполняется историческими смыслами и практическими переживаниями спортивного или реального боя.

С сайта http://savelev.ru/article/show/?id=272&t=1